Большевизм с его крайностями и ужасами это болезнь но вместе с тем

С. С. Чахотин : «Мы

идем в Каноссу!»

… Мы не боимся теперь сказать: «Идем в Каноссу! Мы были неправы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто и за себя и за других признать это».

Большевизм с его крайностями и ужасами — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное, состояние нашей страны в процессе ее эволюции. И не только все прошлое России, но мы сами виноваты в том, что страна заболела. Болезни, может быть, могло и не быть, но теперь спорить и вздыхать поздно, родина больна, болезнь идет своим порядком, и мы, русская интеллигенция, мозг страны, не имеем права стать в стороне и ждать, чем кончится кризис:

выздоровлением или смертью. Наш долг — помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаясь с ее приступами горячечного бреда. Ясно, что чем скорее интеллигенция возьмется за энергичную работу культурного и экономического восстановления России, тем скорее к больной вернутся все ее силы, исчезнет бред и тем легче завершится процесс обновления ее организма.

Мне скажут: «Но как же? Идти к большевикам, идти с ними? Ведь это значит признать свою неправоту, санкционировать их победу?» — Да, это значит идти в Каноссу. Это признание не унизит нас, не может сломить нашего духа. Мы честно боролись до сих пор, так как считали, что это наш долг. События нам показали, что мы ошиблись, что путь наш лежал в неверном направлении. И, сознав это, увидя, что требуют от нас интересы родины, мы готовы сознаться в своей ошибке и изменить дорогу.

Станем ли мы от того большевиками или коммунистами, как думают некоторые? Конечно нет. Коммунизм как практическая доктрина в современной обстановке по-прежнему остается для нас той же утопией, что и раньше, но он может и должен измениться, если хочет так или иначе войти в реальную жизнь; и во многом мы, интеллигенция, можем способствовать этому процессу.

После каждой болезни в организме наблюдается появление новых сил, усиленный обмен веществ, оздоровление и укрепление. Нередко в самой болезни есть зачаток выздоровления, есть полезные начала. И вот, не бояеь, надо признать, что в самом большевизме, наряду с ворохом уродливых его проявлений, есть несомненные здоровые начала, есть положительные стороны, отрицать которые трудно. Во-первых, история заставила русскую «коммунистическую» республику, вопреки ее официальной догме, взять на себя национальное дело собирания распавшейся было России, а вместе с тем восстановления и увеличения русского международного удельного веса- Странно и неожиданно было наблюдать, как, в моменты подхода большевиков к Варшаве, во всех углах Европы с опаской, но и с известным уважением заговорили не о «большевиках», а

о России, о новом ее появлении на мировой арене.

Другой положительной стороной Советской власти надо признать то, что (опять, как будто вопреки теории) она была вынуждена создать крепкую дисциплинированную армию. Первое условие существования всякого государства, как это не обидно говорить после неисчислимых жертв «великой войны за уничтожение войн».

Третьим несомненным плюсом в деятельности большевиков надо считать то, что они действительно гарантировали невозможность возврата к прошлому, тому темному скорбному прошлому, которое послужило первоисточником нужды, темноты и озлобленности народных масс, неподготовленности и вялости нашей интеллигенции, всего того зла, которое обрушилось на Россию за последние годы. Эта опасность, хоть и дорогой ценой, но все же, к счастью, устранена навеки. И есть возможность заложить новое здание русской государственности, на новых разумных основаниях, использовать принципы рациональной организации, а не громоздить на старых, архаичных, нелепых устоях новые негармонирующие надстройки.

Далее, в самом факте разрушения есть позитивные черты:

мы силою вещей вынуждены отказаться от своей русской беспечности, надежды, что кто-то, где-то, что-то за нас сделает. На краю пропасти каждый должен встрепенуться, сам искать выхода, думать, изловчиться или… погибнуть. Впервые в колоссальных масштабах взбудоражен в дремавших понукаемых массах здоровый инстинкт самосохранения, самый действенный из всех инстинктов; мы уверены, что все значение этого биологического момента скажется в дальнейшем в жизни русского народа, в смысле значительной и положительной перестройки русского характера, и в таком случае уже это одно, быть может, оправдывает жертвы и ужасы эпохи.

Наконец, будем объективны и признаем, что среди вершителей русских судеб есть люди, наделенные достаточным чувством реальности и не враги эволюции. Логика событий неумолимо заставляет их сдавать свои практические неверные позиции и становиться на те, что более согласуются с требованиями жизни; от действий нашей интеллигенции будет зависеть ускорить и завершить этот процесс на благо России и прогресса. Нам возразят — это оптимизм. Да, ответим мы, это оптимизм, но оптимизм не беспочвенный. Более того, если в трудных условиях нам нужно добиться во что бы то ни стало поставленной себе цели — спасения России, — то нам необходим оптимизм, это состояние духа, дающее бодрую уверенность в своих силах и в достижимости задач.

Итак, мы идем в Каноссу, т.е. признаем, что проиграли игру, что шли неверным путем, что поступки и расчеты наши были ошибочными…

Смена вех. Прага. 1921. С. 159-161.

Даты: 1921 Источник:

История России. 1917 — 1940. Хрестоматия / Сост. В.А. Мазур и др.; под редакцией М.Е. Главацкого. Екатеринбург, 1993
Опубликовано в INTERNET: 2001,октябрь

Источник

«левые», создавались в атмосфере совершенно иной, чем та, которая возникла после революции, и которая эволюционировала в эмиграции. Мировоззрение, вызвавшее к жизни разрушительную русскую «революционность», не только изменилось, но гибло прямо на глазах. Распадались старые партии, уходили в небытие политики, навсегда забывались идеи и догматические лозунги. Один из российских изгнанников — Н. А. Бердяев, остро чувствовавший зарождение новых русских политических настроений и понимавший их взаимосвязь с эволюцией европейской политической мысли, отмечал: «Старый интеллигентский радикализм и старый интеллигентский социализм потеряли пафос и не имеют уже никаких глубоких идеологических обоснований… Мы живем в эпоху крушения и банкротства всех старых политических идеологий — консервативных, монархических, национальных, буржуазно-капиталистических, либеральных, демократических, социалистических. И банкротство это связано прежде всего с крушением духовных основ дореволюционного миросозерцания. Материализм нашел свой позорный конец в современном коммунистическом материализме. Разложился старый позитивизм, он изгоняется из самой нации, и старая рационалистическая вера кончается»[715].

Оставшиеся дореволюционными по своему миропониманию и идеологии эмигрантские политические партии действительно были обречены на гибель. Прекрасно это понимая, российские эмигранты пытались по-новому понять причины произошедших в России катаклизмов: Первая мировая война, русские революции 1917 года, гибель монархии, Гражданская война, проигрыш Белого движения, укрепление Советской власти. Банкротство старого дореволюционного миросозерцания и мировосприятия, утопических догм и политических партий предопределяло появление в российской эмиграции целого ряда идеологических течений и организаций — «пореволюционных», провозгласивших и принявших рождение нового государства и нового мира, почувствовавших дыхание новой эпохи, не наступающей, а уже наступившей.

Так, уже в конце 1921 года заявляет о себе политическое течение «сменовеховцев», название которому дал сборник статей «Смена вех», вышедший в Праге в июле 1921 года и вскоре перепечатанный в Советской России. Среди авторов известные в научной и общественной среде правоведы и публицисты: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин.

Основные проблемы, рассматриваемые «сменовеховцами», — русская революция, ее эволюция и эволюция большевизма; национально-государственные задачи России; возвращение русской эмиграции на родину. Авторы сборника «Смена вех», переосмысливая события недавнего прошлого, пришли к однозначному выводу: «Россия переживает не переворот, не бунт, не смуту, а именно великую революцию со всеми характерными ее особенностями»[716]. Новая экономическая политика воспринималась вестниками пореволюционной идеологии как закономерная трансформация революционного романтизма в будни повседневной жизни, в здравый смысл, как поворот революционного большевизма от утопии к прозе бытия. Казалось, налицо все признаки этого поворота: «Раньше был «немедленный коммунизм», — сейчас возрождается частная собственность, поощряется «мелкобуржуазная стихия», и о «государственном капитализме» говорится как о пределе реальных достижений. Была «немедленная мировая революция», — сейчас в порядке дня «ориентации на мировой капитализм, отказ от экстремистских методов борьбы с ним. Был боевой воинствующий атеизм», — сейчас в расцвете «компромисс с церковью». Был необузданный интернационализм, — сейчас «учет патриотических настроений» и приспособление к ним. Был правовернейший антимилитаризм, — но уже давно гордость революции — Красная Армия…»[717].

Один из идеологов «сменовеховства» С. С. Чахотин писал: «Большевизм с его крайностями и ужасами — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное, состояние нашей страны в процессе ее эволюции. И не только все прошлое России, но мы сами виноваты в том, что страна заболела. Болезни, может быть, могло и не быть, но теперь спорить и вздыхать поздно, родина больна, болезнь идет своим порядком, и мы, как русская интеллигенция, мозг страны, не имеем права стать в стороне и ждать, чем кончится кризис: выздоровлением или Смертью. Наш долг — помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаясь с ее приступами горячечного бреда.

После каждой болезни в организме наблюдается появление новых сил, усиленный обмен веществ, оздоровление и укрепление. Нередко в самой болезни есть зачаток выздоровления, есть полезные начала. И вот, не боясь, надо признать, что в самом большевизме, наряду с ворохом уродливых его проявлений, есть несомненные здоровые начала, есть положительные стороны, отрицать которые трудно»[718]. Среди «положительных» факторов большевизма «сменовеховцы» указывали «национальное дело собирания распавшейся России», «создание крепкой дисциплинированной армии» и «гарантия невозможности возврата к прошлому»[719].

Было ли «сменовеховство» пореволюционным течением российской политической эмиграции? Со всей категоричностью утверждать это вряд ли возможно, так как «сменовеховцы» порой противоречили сами себе, выстраивая свои прогнозы в русле дореволюционной умеренно-социалистической традиции, согласно которой будущая революция в России повторит основные признаки Великой Французской революции 1789–1794 годов. «Сменовеховцы» ошиблись во временном прогнозе как так называемого «Русского термидора», так и «Русского брюмера». Послереволюционное русское общество стало развиваться по иному сценарию. Компромисса с большевистской властью найти не удалось[720]. Заслужить признательность в эмигрантской среде — тоже. Кое-кто вернулся в Россию (уже Советский Союз) и сгинул на «бескрайних просторах» Архипелага ГУЛАГ, кто-то, разочаровавшись в собственных парадигмах, отошел от политической чехарды.

Источник

Выбрать главу

После каждой болезни в организме наблюдается появление новых сил, усиленный обмен веществ, оздоровление и укрепление. Нередко в самой болезни есть зачаток выздоровления, есть полезные начала. И вот, не боясь, надо признать, что в самом большевизме, наряду с ворохом уродливых его проявлений, есть несомненные здоровые начала, есть положительные стороны, отрицать которые трудно»[718]. Среди «положительных» факторов большевизма «сменовеховцы» указывали «национальное дело собирания распавшейся России», «создание крепкой дисциплинированной армии» и «гарантия невозможности возврата к прошлому»[719].

В 1921 году в Болгарии появляется группа «евразийцев»[721]. В основном это были наследники идей Н. Я. Данилевского и К. М. Леонтьева, продолжатели той традиции русской мысли, которая отвергала общественные и политические ценности демократического, по терминологии «евразийцев» «мещанского» Запада, и придерживалась мнения об «особом пути России». Родоначальниками и интеллектуальными вождями евразийства стали относительно молодые тогда ученые: филолог Н. С. Трубецкой, музыковед и публицист П. П. Сувчинский, географ и экономист П. Н. Савицкий, правоведы В. Н. Ильин и Н. Н. Алексеев, философ-богослов Г. В. Флоровский, историки М. М. Шахматов, Г. В. Вернадский, Л. П. Карсавин и ряд других. В последующие годы некоторые из них, как, например, Г. В. Флоровский, отошли от этого движения. Но одновременно шел постоянный приток новых людей, среди которых были Н. А. Клепинин, П. М. Бицилли, Н. П. Толль, В. П. Шапиловский. Свою издательскую деятельность «евразийцы» начали с издания сборника «Исход к Востоку». Впоследствии они выпускали тематические альманахи «Евразийская хроника», «Евразийский временник» и «Евразийский сборник». В 1928–1929 годов издавали в Париже еженедельную газету «Евразия»[722]. К программным документам евразийства можно отнести и манифесты «Евразийство. Опыт системного изложения» (Париж, 1926 год) и «Евразийство. Формулировки 1927 года» (Париж, 1927 год).

Источник

Обстоятельства сложились так, что Устрялову удалось вызвать к жизни движение, которому суждено было сыграть заметную роль в русской общественной жизни. Неудивительно, что группа «Накануне», а именно Ключников и Потехин, безоговорочно поддержали Устрялова. К ним присоединились и другие деятели, стоявшие правее кадетов в политической жизни дореволюционной России. Среди них оказался известный адвокат и публицист А. Бобрищев-Пушкин, бывший товарищ председателя партии октябристов. Ленин неоднократно полемизировал с Бобрищевым-Пушкиным, известным в качестве журналиста под псевдонимом Громобой. Бобрищев-Пушкин в начале 1918г. защищал Пуришкевича, а затем некоторое время был у Деникина. К ним неожиданно присоединяется бывший обер-прокурор св. синода в 1909-1911гг. С. Лукьянов, близкий к Столыпину. До своего обер-прокурорства он был крупным медиком, директором института экспериментальной медицины. Лукьянов был глубоким поклонником Соловьева и издал много относящихся к нему материалов. По-видимому, он был глубоким мистиком, воспринявшим от своего учителя и веру в общественный прогресс, и веру в то, что благодать Божия покоится ныне не на верующих, а на неверующих.

Лукьянов, однако, неохотно писал на религиозные темы, предпочитая оставаться в рамках общественных идей. В феврале 1921 года он прочел в Париже доклад о положительных сдвигах в большевизме. Он предложил провести грань между большевиками и коммунистами. Чистые большевики — это лишь революционные оппортунисты. Их глава — Ленин, а также отчасти Красин. Коммунисты же — это нечто другое. Это фракция партии, одушевленная коммунистическим интернационализмом. Их лидерами Лукьянов считает Троцкого и Зиновьева. Видно, Лукьянов делит большевиков и коммунистов по национальному признаку, надеясь, очевидно, на национальные конфликты в советском руководстве. Он подчеркивает как положительный сдвиг в большевизме идею единства государства и говорит, что происходит революционная эволюция большевизма.

Эти люди объединяются и формулируют общую программу в сборнике «Смена вех», опубликованном в Праге в начале 1921г. Помимо упомянутых выше лиц, в сборнике принял также участие молодой физиолог, ученик Павлова С. Чахотин, переживший всех авторов сборника и еще в 1972г. работавший в Институте биофизики под Москвой1. Основным их замыслом было взять на себя продолжение идей сборника «Вехи», изданного в 1909 году под редакцией Струве. Авторы «Смены вех», так же как и «Вех», выступают против русской интеллигенции, видя в оппозиции ее советской власти продолжение старых ее ошибок, осужденных еще «Вехами». Основной лейтмотив «Смены вех» — это утверждение, что в настоящих условиях советская власть есть единственная национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм. Более того, это не просто меньшее зло, но, напротив, в конкретных исторических условиях, только большевики способны восстановить русское национальное государство, русскую государственную мощь. Большевизм — русское национальное явление, говорят сменовеховцы. Русская революция — это народный бунт в стиле Разина и Пугачева. То, что к нему присоединилось много инородцев, никого не должно смущать, ибо они действуют там, лишь увлеченные русской стихией, не играя самостоятельной роли.

Интернационализм большевиков — это лишь камуфляж. Более того, он оказывается очень важным и полезным орудием как для восстановления России как единого государства, так и для его дальнейшего расширения. Сменовеховцы приветствуют военных, примкнувших к большевикам, и даже посвящают свой сборник Брусилову. Скифов они рассматривали своими предшественниками.

Центральное место в сборнике занимает статья Устрялова «Patriotica». Уже одно ее название показывает влияние Струве, озаглавившего свою статью в «Вехах» точно так же и выпустившего в 1911г. сборник под таким же названием. В этом проявляется стремление Устрялова считать себя наследником лучших традиций русской общественной мысли.

Устрялов указывает на то, что большевистская революция является наследницей «причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства».

Даже если среди русских революционеров 90% инородцев, главным образом евреев, «это отнюдь не опровергает чисто русского характера движения», утверждает Устрялов.

Он говорит, что целью современной политики должно быть «мощное государство», ибо только такое государство может «обладать великой культурой». Свержение большевиков было бы гибельным для России. «Большевизм с его интернациональным влиянием и всюду проникающими связями становится ныне прекрасным орудием международной политики России».

Мировой революции никогда не будет, говорит Устрялов. Чтобы спасти Советы, Москва жертвует коммунизмом, комментирует он введение нэпа. Ленин уже больше не смотрит на Россию как на опытное поле. В России идет революционная ликвидация революции.

Апология большевизма содержится в статье Бобрищева-Пушкина. Для него единственная альтернатива большевизму — анархия. Он резко осуждает Кронштадтский мятеж и махновское движение. Бобрищев-Пушкин резко критикует февральскую революцию, выступая критиком парламентаризма вообще. По его словам, эта революция с ее идеологией запоздала на 50 лет. Адвокат Бобрищев-Пушкин утверждает, что народ в принципе отвергает «пышную либеральную идеологию правового государства». Осуждая белый и красный террор, он вместе с тем защищает социальные реформы большевиков. Не ново, пишет Бобрищев-Пушкин, что против сильной власти раздаются обвинения в том, что она держит население в рабстве. «Слаба власть — ее и обвинять ни в чем не стоит. Просто она самоупраздняется, гибнет». Как видно, Бобрищев-Пушкин одобряет власть большевиков с правой точки зрения, но объявляет их знаменосцами будущей жизни. Он понимает большевизм лишь как русское мессианство. Россию, ставшую во главе того лагеря, которому суждена победа, ненавидят, ибо он — будущее, а официальная Европа — прошлое. И с востока вновь сияет свет. Русский народ «в рабском виде» (слова Тютчева!), в муках, неисчислимых страданиях несет своим измученным братьям всемирные идеалы».

В конечном счете, говорит Бобрищев-Пушкин, «для защитников русской государственности, для патриотов вопрос весь в том, чем явилась для России советская власть: цементом, склеивающим ее, заполняющим ее трещины или разъедающей ее кислотой?» Для Бобрищева-Пушкина ответ ясен — это только цемент.

Ключников обосновывает идею «мистики» государства в понятиях уже известного нам мистицизма. Не случайно, что Ключников особо выделяет Блока. Он полностью отказывается от традиционного мистицизма в его православной форме. Для него ошибкой является даже призыв «Вех» к религиозности.

Ключников воспринимает большевизм как трагедию, которая будет изжита русским народом органически. Он даже критикует Пуришкевича за то, что тот в 1918 году готов был сражаться против немцев под большевистскими знаменами. Но теперь только углубление революции поможет преодолеть России ее кризис. Ключников использует неожиданный аргумент. Или все русские — преступники и ответственны за то, что сейчас происходит, или же, поскольку они не могут быть преступниками, в России совершается великое дело, и нужно его укреплять еще более.

Конечной целью он все же видит подлинный русский либерализм, который заменит большевистскую власть.

Лукьянов исключил прежнее противопоставление Троцкого и Ленина, как и вообще намеки на возможность национального конфликта внутри большевистского правительства. Русская революция — традиционный русский радикализм, который лишь возглавлен большевиками. Она представляет историческую параллель со Смутным временем. Изменение ориентации большевиков после нэпа объясняется изменением их социальной базы. Русские рабочие и крестьяне на опыте убедились в экономической необходимости единства России, «не только нашли экономическую базу для расширенного до общерусских пределов патриотизма в отстаивании прежде всего своих революционных завоеваний», но и прониклись национальным сознанием «высокого русского подвига, несущего, хотелось бы верить, освобождение угнетенным всего мира». Потехин, продолжая идею о том, что интернационализм — «сильное орудие в достижении национальных целей России», усматривает в нем также и отражение «вселенскости русской культуры». Он указывает на Блока, который смог гениально увидеть невидимого Христа под знаменем революции.

Только в Октябре, утверждает Потехин, народ впервые сознательно выполнил свою волю. Он осуждает как «твердобуквенный» коммунизм, так и «теоретический парламентаризм». «Советизм, — говорит Потехин,- это новая форма русского народовластия». Большевики для него антинациональная власть, но «народная национальная толща незаметно перерабатывает и интернациональную власть». Советской власти суждено провести «революционно-национальные задачи России».

«Большевизм с его крайностями и ужасами, — говорит Чахотин, — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное состояние нашей страны в процессе ее эволюции».

Чахотин бросает клич: «В Каноссу!»

«Надо участвовать в поддержке России, надо всем выручать ее, облегчать ей пути прогресса, мира и благосостояния». Чахотин более других подчеркивает вынужденность своей программы. Если бы Россия не была окружена врагами, если бы в мире была солидарность культурных наций, он, вероятно, не защищал бы подобной точки зрения. Но выхода нет. В большевистскую Каноссу!

Интересно, что во всем сборнике нет ни единого упоминания слова «национал-большевизм». Что-то останавливало Устрялова и его единомышленников от его употребления. (Быть может, указание на немецкое влияние?) Но оно вскоре вернулось к ним бумерангом от Струве.

1 На Чахотина ссылается также И. Эренбург в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь». Собр. соч. Т. 8. С. 473. Жил в Италии и Германии. Был в немецком концлагере во время войны. В конце 40-х годов вернулся в СССР, причем обстоятельства возвращения неизвестны. Неизвестно также, был ли он арестован после возвращения, (см.: Федюкин, 1972, с. 269).

Вперёд>>

Источник